|
Елена Семёнова * ФАТАЛИСТ Генерал Л.Г. Корнилов
Глава 3.
…не говоря уже о глубоком политическом расхождении, борьба советов против Корнилова являлась вместе с тем, борьбой за их самосохранение… А.И. Деникин
7-го марта 1917-го года комиссия генерала Поливанова, созданная для подготовки преобразований в армии и включавшая в свой состав представителей военного ведомства и Петроградского совета собралась на заседание. На трибуну поднялся недавно назначенный главнокомандующим петроградским округом широко известный, благодаря своему побегу из немецкого плена, генерал Л.Г. Корнилов. Генерал был предельно краток: - Я только что закончил объезд всех частей и должен сказать, что последние находятся в состоянии крайнего разложения. Поэтому я и пользуюсь случаем видеть здесь в комиссии представителей армий фронта, чтобы сказать им и успокоить их, что мною принято решение в ближайшие дни начать вывод частей петроградского гарнизона на фронт и заменить их в Петрогораде частями с фронта, уже заслужившими отдых и более дисциплинированными. Вот что я хочу сказать. Гул недовольства прошёл в рядах представителей Совета. Слово взял эсер В.Л. Утгоф. - Эти слова, - сказал он, - нас удивляют. Войска гарнизона выведены быть не могут… Они отсюда не уйдут! Силу же применить мы не позволим! - Кто это «мы»? – резко спросил генерал. - Мы, Совет рабочих и солдатских депутатов, - ответил Утгоф. Не говоря больше не слова, Корнилов откланялся и вышел… Февральская революция и последующее отречение Царя громом прогремело над Россией. В этих грозовых раскатах ещё мало кто предчувствовал тогда приближающуюся бурю, которая сметёт русское государство с лица земли и уничтожит миллионы людей, но многие видели очистительный ливень, вслед за которым воссияет, наконец, солнце свободы, ливень, который смоет накопившиеся нечистоты и освежит тяжёлую атмосферу последних лет. Русские люди праздновали начало конца, праздновали начало собственной гибели, поздравляли друг друга и украшались красными бантами, не замечая, как тёмная сила уже глухо заговорила о себе, когда расхристанные и нетрезвые солдаты стали шататься по улицам, заплёвывая их шелухой от семечек, когда озверевшие толпы ловили на улицах Петрограда офицеров и городовых и зверски убивали их, когда расправлялись с офицерами солдаты, когда матросы убивали адмирала Непенина… На это закрывали глаза, и даже много позже о Февральской будут писать, как о «бескровной революции», какой на деле она не была. С самого начала реальная власть оказалась не в руках Временного Правительства, но у Петросовета, состоящего из таких известных революционеров, как Лев Каменев-Розенфельд, А. Гоц, Ф. Дан, М. Либер, Гиммер-Суханов, Стеклов-Нахамкис, Б. Кац, Ларин-Лурье, М. Гедельман, Чхеидзе, Саакян и др. Именно эта структура уже 1-го марта выпустила знаменитый «приказ №1», узаконивший возникшие солдатские комитеты и давший им право контролировать все распоряжения офицеров, отменяющий обязанность отдавать честь и т.д. Этот приказ нанёс колоссальный удар по истекающей кровью в боях русской армии и вызвал глубочайшее возмущение в офицерской среде. В таких условиях Лавр Георгиевич Корнилов принял пост главнокомандующего Петроградким округом, став последним военачальником, назначенным на свою должность Императором. Николай Второй подписал это назначение за несколько часов до отречения по настоянию председателя Думы М.В. Родзянко. Последний, обеспокоенный стихийными волнениями в столице, указывал в своей телеграмме: «Необходимо для установления полного порядка и для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно среди населения…» Одним из первых деяний Корнилова на этом посту стала неприятная и тягостная миссия ареста Императрицы. Восьмого марта генерал пребывает в Царское Село, где его принимает Александра Фёдоровна. Государыня подала Лавру Георгиевичу руку, Корнилов поклонился и произнёс: - Ваше Величество, на меня выпала тяжёлая задача объявить вам постановление Совета министров, что вы с этого часа считаетесь арестованной. Если вам что-то нужно – пожалуйста, через нового коменданта. Императрица кивнула. Её усталое лицо ничего не выразило. - У меня все больны, - негромко сказала она. – Сегодня заболела моя последняя дочь. Алексей, сначала было поправлявшийся, опять в опасности… - Государыня внезапно заплакала, но, взяв себя в руки, добавила: - Я в вашем распоряжении. Делайте со мной, что хотите. Позднее Александра Фёдоровна вспоминала: «Корнилов вёл себя в эти дни как настоящий верноподданный». С тяжёлым сердцем Лавр Георгиевич покинул Царское Село. Впереди его ждала трудная и непривычная для далёкого от политики военного человека работа. Это была область чуждая для боевого генерала. А.И. Деникин свидетельствует: «Подобно преобладающей массе офицерства и командного состава, он был далёк и чужд всякого партийного догматизма; по взглядам, убеждениям примыкал к широким слоям либеральной демократии; может быть, не углублял в своём сознании мотивов её политических и социальных расхождений и не придавал большого значения тем из них, которые выходили за пределы профессиональных интересов армии». Едва вступив в должность, Корнилов, по его собственному признанию, «убедился в крайне вредном влиянии на войска Петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов, который, вовлекая войска гарнизона в борьбу политических партий, проводя в жизнь начала, разрушающие дисциплину и подрывающие авторитет начальников, постоянно дезорганизовывал войска гарнизона, и без того не представлявшие из себя хорошо сплочённые войсковые части…» Совместно с военным министром А.И. Гучковым, Лавр Георгиевич разрабатывает ряд мер, должных стабилизировать обстановку и частично оградить армию от разрушительного влияния Совета. Вывести уже «заражённые» гарнизонные части, равно как и ввести в город новые полки, было невозможно из-за запрещавшего это «приказа №1», поэтому оставалось незаметно расставлять на важных постах своих людей. По свидетельству Гучкова, определённые успехи в этом были достигнуты: в военные училища и артиллерийские части назначались фронтовые офицеры, а сомнительные элементы удалялись со службы. В дальнейшем предполагалось создание Петроградского фронта, что дало бы возможность переукомплектовать существующие части и тем самым оздоровить их. Между тем, Временное правительство объявило амнистию «политическим» преступникам и открыла двери для их возвращения в Россию из эмиграции. Из США плывут пароходы с пламенными революционерами, в числе которых Троцкий со своими единомышленниками. Из Германии в пломбированном вагоне прибывает Ленин. С давних пор революционеры и все силы, желавшие разрушения России, жили ожиданием большой войны, которая неминуемо повлекла бы за собой революцию и крах Империи, и такая война началась в 14-м году. Теперь же, подобно стервятникам на поживу, вскормленные деньгами американских банкиров и немецкого правительства, слетались со всех сторон самые тёмные личности, названные впоследствии Буниным «галереей каторжан». Возвращая их в Россию, Временное правительство закладывало бомбу под своё и без того едва держащееся существование. В конце апреля по Петрограду прокатилась волна митингов с требованием окончания войны, которую новые правители пообещали вести до победного конца, и прославлением Интернационала. Толпа требовала отставки министров Гучкова и Милюкова, периодически сторонники и противники последних сталкивались друг с другом, в городе начались беспорядки, к Мариинскому дворцу «свергать министров-капиталистов» ринулись солдаты Финляндского полка под предводительством меньшевика-интернационалиста прапорщика Линде. В тот день министры заседали не в Мариинском дворце, а в особняке на Мойке, где квартировал больной в то время Гучков. Во время заседания в комнате появился Корнилов. - В городе происходит вооружённое выступление против правительства, - доложил он. – Командование округа располагает достаточными силами, чтобы навести порядок. Поэтому я прошу официальной санкции на применение силы. Последовало продолжительное молчание, прерванное министром торговли и промышленности Коноваловым, заявившим Гучкову: - Александр Иванович, я вас предупреждаю, что первая пролитая кровь – и я ухожу в отставку. Коновалова поддержали другие члены кабинета. Особенно горячился Керенский: - Наша сила заключается в моральном воздействии, в моральном влиянии, и применить вооружённую силу значило бы выступить на прежний путь насильственной политики, что я считаю невозможным. Нашлись и противники такого подхода. За применение силы ратовал Гучков, но санкция так и не была дана. Тем не менее, Корнилов с ведома военного министра направляет начальнику Михайловского артиллерийского училища приказ вывести две батареи на площадь перед Мариинским дворцом. Этот приказ бойкотирует солдатский комитет училища, не имевший санкции Совета, офицеры же не решились действовать наперекор комитету. О приказе становится известно в широких кругах, левые не замедлили обвинить Корнилова в попытке военного переворота. Совет выступает с воззванием, говорящим, что любые распоряжения о выводе воинских частей на улицы города должны быть санкционированы исполкомом. Корнилов подаёт прошение об отставке, в котором заявляет: «Находя, что таковым обращением исполнительный комитет принимает на себя функции государственной власти и что я при таком порядке никоим образом не могу принять на себя ответственность ни за спокойствие в столице, ни за порядок в войсках, я считаю необходимым просить вас об освобождении меня от обязанностей главнокомандующего войск Петроградского военного округа». Надо сказать, что Корнилов до последнего надеялся договориться с представителями Совета, о чём свидетельствует А.И. Гучков. Но это ему не удалось, как не удалось и найти общий язык с солдатами столичного гарнизона. Деникин вспоминал: «Его хмурая фигура, сухая, изредка лишь согретая искренним чувством речь, а главное, её содержание – такое далёкое от головокружительных лозунгов, выброшенных революцией, такое простое в исповедовании солдатских катехизисов, - не могли ни зажечь, ни воодушевить петроградских солдат». Уход Корнилова совпадает с отставкой Гучкова, не пожелавшим заседать с министрами-социалистами, пост которого перешёл к Керенскому. Причиной отставки стала также «Декларация прав солдата», представленная комиссией Поливанова, в которой провозглашалось право солдат на участие в политических, религиозных, национальных и других организациях, объявлялась свободная печатная пропаганда в армии… Гучков категорически отказался подписать направленную на развал армии декларацию. В столицу прибыли командующие фронтов, дабы добиться отказа от пагубного решения. Генерал Брусилов заявил, что, если декларация будет принята, не останется шансов спасти армию, и в таком случае сам он покинет свой пост. Выступавшие генералы привели множество фактов нарастающей в армии анархии, но новый военный министр Керенский не счёл нужным прислушаться к их мнению. Декларация была подписана, а позже правительство ввело ещё и должности комиссаров фронтов и армий, считавших главной своей обязанностью следить за политической благонадёжностью генералитета. Генерал Алексеев был отстранён от должности Верховного главнокомандующего, вместо него назначается генерал Брусилов, так и не ушедший со своего поста и, уловив направление ветра, ставший всячески подчёркивать свою демократичность: здороваться с солдатами за руку, говорить о свободе и завоеваниях революции… Ещё до этого, прежде чем уйти в отставку Гучков позаботился о судьбе Лавра Георгиевича. Александр Иванович хотел видеть Корнилова командующим Северным фронтом, что могло бы помочь позднее всё же взять под контроль петроградский гарнизон. Но против этого назначения выступил ставший после отречения Царя Верховным главнокомандующим генерал Алексеев, не поддавшийся на долгие уговоры больного военного министра и аргументировавший свой отказ тем, что Корнилову прежде приходилось командовать только дивизией, а многие генералы, старше Лавра Георгиевича по производству и заслугам, ждут своей очереди. В заключение, Алексеев пригрозил, что в случае, если назначение состоится, он сам уйдёт в отставку. Этот эпизод впоследствии зародил довольно сильную неприязнь между двумя генералами. Гучкову пришлось уступить, о чём он позже сожалел. Уходящий военный министр не решился рисковать уходом Главнокомандующего. Тем не менее, Корнилов получает под командование 8-ю армию, входящую в состав Юго-Западного фронта. Начинается новый виток в его судьбе, но на этом новом этапе генерал уже не сможет быть самостоятельной фигурой, какой был прежде. В развернувшейся крупной политической игре разные силы делали ставку на его имя, желая использовать его авторитет в свих целях. Против воли Корнилов оказывается втянут в водоворот происходящих событий, сильно отдающих всеобщим безумием. Не искушённый в политике генерал не может понять всех механизмов и тонкостей политической игры, а потому так тяжело играть ему отведённую ему судьбой чужую, не свойственную ему роль политика. Если на фронте, стоя на наблюдательном пункте и замечая всё зорким глазом, он управлял боем, то в битве политической всё было наоборот: уже не он, а она управляла им. Позже Корнилов скажет: «Когда-нибудь я вам расскажу, что сделали с Корниловым. Я в Корниловы не сам пошёл…» Странные личности, авантюристы и шарлатаны распускают слухи, надевают личины важных персон, мутят воду, рождая невиданную всеобщую путаницу, путаницу, в которой ещё Н.В. Гоголь видел источник российских бед. Именно из этой путаницы через несколько месяцев родится грандиозная мистификация под названием «корниловский мятеж», мистификация, благодаря которой закулисные кукловоды забили последний гвоздь в гроб тысячелетнего русского царства.
Глава 4.
…Сын казака, казак… Так начиналась - речь. - Родина. – Враг. – Мрак. Всем головами лечь. (…) Я уже тогда поняла, что это: «Да, и солдат должен чистить своих лошадей!» (Москва, лето 1917 г. – речь на Московском совещании) – куда дороже всего Керенского (как мы тогда говорили). М.И. Цветаева
А в конце лета, развёртывая однажды утром газету как всегда прыгающими руками, я вдруг ощутил, что бледнею, что у меня пустеет темя, как перед обмороком: огромными буквами ударил в глаза истерический крик: «всем, всем, всем!» - крик о том, кто Корнилов – «мятежник, предатель революции и родины…» И.А. Бунин
За короткий срок войска Юго-Западного фронта дошли до катастрофического разброда. Солдаты резервных частей устроили митинг, на котором требовали прекращения «буржуазной» войны. Новый командующий 8-й армии потратил два часа на беседу с ними, но успеха не имел. Хорошим ораторским мастерством и умением, что называется, «чувствовать аудиторию» Лавр Георгиевич не отличался никогда. Речи его были отрывисты, к тому же, встречая резкое противостояние, он быстро раздражался, срывался на угрозы. Подобные бесплодные разговоры чрезвычайно изматывали генерала. Оставив бесполезный спор, мрачный и раздражённый, он отправился осматривать позиции, и там, в окопах, встретил зрелище ещё более невиданное и постыдное: русские солдаты братались с немцами, а офицеры противника нагло рассматривали командующего русской армией сквозь проволочные заграждения, которыми разделялись с обеих сторон окопы. Корнилов побледнел и, повернувшись к начальнику разведывательного отделения штаба 8-й армии капитану Неженцеву, одному из офицеров штаба, сопровождавших его, взял у него бинокль, поднялся на бруствер и стал рассматривать позиции неприятеля. - Лавр Георгиевич, осторожнее. Ведь этак убить могут, - предостерёг кто-то. Генерал мрачно усмехнулся: - Я был бы бесконечно счастлив – быть может, хоть это отрезвило бы наших затуманенных солдат и прервало постыдное братание… На участке соседнего полка играл марши немецкий военный оркестр, а русские солдаты толпились и приплясывали вокруг. - Передайте им, что, если они немедленно не разойдутся, я прикажу открыть огонь из орудий! – произнёс сквозь зубы Корнилов, обращаясь к одному из офицеров. Немцы подчинились и немедленно отошли к своей линии, а русские солдаты долго митинговали против «контрреволюционных притеснений». М.О. Неженцев вспоминал об этом эпизоде: «Я молчал, но святые слёзы на глазах героя глубоко тронули меня. И в эту минуту я мысленно поклялся генералу, что я умру за него, умру за нашу общую Родину. Генерал Корнилов как бы почувствовал это. И, резко повернувшись ко мне, пожал мою руку и отвернулся, как будто устыдившись своей минутной слабости». Митрофан Осипович Неженцев родился в 1886-м году, окончил Александровское военное училище и 2 курса Николаевской военной академии, в чине капитана был причислен к Генштабу и возглавил разведывательное отделение 8-й армии. Однажды безоговорочно поверив в генерала Корнилова, Митрофан Осипович остался предан ему до самой своей героической гибели, сдержав свою данную мысленно клятву. 2-го мая 1917-го года капитан Неженцев подал Корнилову рапорт, в котором предлагал создать ударные отряды из числа добровольцев, готовых идти на смерть, которые должны будут стать примером для остальных частей и сделаться ядром новой армии. Идея получила одобрение командующего, и уже к середине мая под началом Михаила Осиповича был сформирован батальон, шефство над которым принял Корнилов. Прежде в роли «шефов» выступали исключительно члены Императорской фамилии. Присвоение батальону имени действующего военачальника делало его больше чем командиром, но вождём для своих подчинённых. Кроме имени батальон получил своё знамя: чёрно-красное полотнище с эмблемой в виде черепа со скрещёнными костями и лозунгом «Свобода или смерть». Эмблемы также носились на головных уборах, а погоны и нарукавные шевроны были такого же цвета, что и знамя. Через два месяца батальон будет переформирован в полк, а Неженцев произведён в полковники и награждён орденом Св. Георгия. В советские времена слово «ударник» стало ассоциироваться исключительно с перевыполнением плана, с дающими несколько норм рабочими, с именем Стаханова и т.д. А, между тем, совсем иное происхождение было у этого слова. После успешного опыта создания Корниловского батальона началось формирование так называемых «батальонов смерти». Ударных батальонов. В ударники записывались даже существующие полки, дивизии и корпуса. Также был сформирован женский ударный батальон. Именно благодаря ударникам стало возможным последнее наступление русских войск, последние мгновение славы гибнущей русской армии. Об ударниках генерал Деникин писал в своих воспоминаниях: «Я видел много раз ударников – и всегда сосредоточенными, угрюмыми. В полках к ним относились сдержанно или даже злобно. А когда пришло время наступления, они пошли на колючую проволоку, под убийственный огонь, такие же угрюмые, одинокие, пошли под градом вражеских пуль и зачастую… злых насмешек своих «товарищей», потерявших и стыд, и совесть». В начале июня началось последнее наступление русской армии. 8-й армии была поставлена лишь вспомогательная задача, но, в результате, именно она нанесла главный удар неприятелю, благодаря тому, что Корнилов всё же решился реализовать отвергнутый командованием план флангового удара и сделать ставку на ударников. Всё время наступления генерал находился на передовой, перенеся штаб на самую линию фронта. Пленные немецкие офицеры говорили на допросах, что за всю войну не видели такого стремительно натиска русских. Увы, наступление 8-й армии не было поддержано соседними армиями, в которых многие части самовольно отходили в тыл, а офицеры рисковали жизнью, пытаясь их удержать. Разложению войск способствовали и доходившие из столицы известия о новых многотысячных антивоенных демонстрациях. Не теряли времени и немцы: поняв, откуда исходит главная опасность, они сосредоточили силы на Юго-Западном фронте, сделав упор на участок выдвинувшейся вперёд 8-й армии, которая, скажем, забегая вперёд, единственная будет держаться до последнего. Чтобы оттянуть силы немцев с этого направления, наступление началось на Западном и Северном фронтах, но оно быстро захлебнулось. Командующий Юго-Западным фронтом генерал Гутор растерялся и не мог принять правильного решения, а, между тем, катастрофа на фронте нарастала. 7-го июля генерал Брусилов освобождает его от должности и назначает на его место Корнилова, от которого в обстановке нарастающей паники, открывающей весь Юго-Западный фронт немцам, ждали некого чуда. Лавр Георгиевич вспоминал: «В ночь с 7 на 8 июля я принял должность главнокомандующего войсками Юго-Западного фронта. Прорыв фронта 11-й армии, начавшийся утром 6 июля, был уже в полном разгаре. 11-я армия отступала в беспорядке. Прорыв расширялся всё далее и далее, захватывая правый фланг 7-й армии, находившейся южнее. По донесениям с фронта, многие части не выполняли приказания. Бросали свои позиции, другие не шли на поддержку. Каждое боевое приказание обсуждалось на митингах. По всем дорогам брели толпы солдат, дезертировавших из своих частей, производя грабежи и насилия в попутных селениях». Едва вступив в должность, Корнилов направляет Брусилову телеграмму, в которой называет «безусловно необходимым обращение Временного правительства и Совета к войскам с вполне откровенным и прямым заявлением о применении исключительных мер, вплоть до введения смертной казни на театре военных действий, иначе вся ответственность ляжет на тех, которые словами думают править на тех полях, где царит смерть и позор предательства, малодушия и себялюбия». В то же время он отправляет распоряжение командирам корпусов и армий, в котором Главнокомандующий заявляет: «Самовольный уход частей я считаю равносильным с изменой и предательством, поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях, не колеблясь, применяли против изменников огонь пулемётов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя, бездействие и колебание со стороны начальников буду считать неисполнением служебного долга и буду немедленно таковых отрешать от командования и предавать суду». По приказу Корнилова на Юго-Западном фронте формируются особые ударные отряды для борьбы с дезертирством, мародерством и насилием, им отдаётся распоряжение «без суда расстреливать тех, которые будут грабить, насиловать, убивать как мирных жителей, так и своих боевых соратников, и всех, кто посмеет не исполнять боевых приказов в те минуты, когда решается вопрос существования Отечества, свободы и революции». - Я не остановлюсь ни перед чем во имя спасения Родины от гибели, причиной которой является подлое поведение предателей, изменников и трусов, - заявляет Корнилов. Правительство удовлетворяет требование генерала о возвращении смертной казни на фронте, но Лавр Георгиевич не останавливается на достигнутом, и в Петроград посылается новый ультиматум: «Армия обезумевших тёмных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя назвать полями сражений, царят сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия не знала с самого начала своего существования… Выбора нет: революционная власть должна встать на путь определённый и твёрдый. Лишь в этом спасение родины и свободы. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования доныне проходит в беззаветном служении родине, заявляю, что отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах, в целях сохранения и спасения армии для её реорганизации на началах строгой дисциплины. (…) Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать её по действительному назначению – защиты родины и свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главнокомандующего». В конце июля Керенский решается назначить Корнилова Верховным Главнокомандующим. Однако Лавр Георгиевич не сразу принимает эту должность, но прежде в течение 3-х дней оговаривает условия, на которых готов согласиться принять её: невмешательство правительства в назначения на высшие командные должности, скорейшая реализация программы реорганизации армии, назначение генерала Деникина командующим Юго-Западным фронтом. После долгих переговоров сторонам удалось прийти к компромиссу, и Корнилов принял пост, делающий его вторым человеком в государстве, крупной политической фигурой, способной влиять на происходящие в стране события. Это назначение было встречено большой радостью в среде офицеров и консервативной публики. У этого лагеря появился лидер, в котором видели надежду на спасение армии и России. Такую же надежду питали и царственные узники. «Спасение России от анархии, спасение имени России на дрогнувшем фронте – зависит только от Корнилова. Мы все молимся ежедневно, чтобы Господь помог ему довести предпринятое дело оздоровления до конца», - говорил Император в те дни. В мемуарной и исследовательской литературе Лавра Георгиевиче обычно представляют республиканцем, даже врагом монархии. Однако, такое мнение о себе опровергал сам генерал. Во время Ледяного похода он говорил гвардии капитану Булыгину, впоследствии известному поэту русской эмиграции: «После ареста Государыни я сказал своим близким, что в случае восстановления монархии мне, Корнилову, в России не жить. Это я сказал, учитывая, что придворная камарилья, бросившая Государя, соберётся вновь. Но сейчас, как слышно, многие из них уже расстреляны, другие стали предателями. Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой. Кроме того, я – казак. Казак настоящий не может не быть монархистом…» Не только патриотически настроенная публика увидела в Корнилове вождя. Ряд сомнительных личностей, преследовавших свои личные интересы, хотели получить свою выгоду от возвышения генерала. Они отводили ему роль русского Наполеона, при котором они получили бы министерские портфели и сделались властью. Скрытный от природы, никогда не показывающий своих чувств, Корнилов не имел не только друзей, но даже близких знакомых. Деникин писал о нём: «…слишком, быть может, терпимый, доверчивый и плохо разбиравшийся в людях, он не заметил, как уже с самого зарождения его идеи её также облепили со всех сторон элементы мало-государственные иногда просто беспринципные. В этом был глубокий трагизм в деятельности Корнилова». Среди этих мало-государственных элементов были бывший террорист, писатель, а теперь товарищ военного министра Борис Савинков, комиссар 8-й армии Филоненко, ординарец Корнилова, странный субъект, рисовавший перед генералом почти фантастические проекты, Завойко, политический эмигрант, депутат 1-й Думы, дважды арестовывавшийся за революционную деятельность, а в войну ставший британским корреспондентом Аладьин… Всё это были люди, желавшие сыграть роли, к которым не были способны. Вся их деятельность была именно ролями в спектакле, который они разыгрывали в полном отрыве от реальной жизни. Театр абсурда, маскарад, мистификация – вот, была среда этих выскочивших за пределы собственных биографий людей. Как произошло, что именно эта публика стала ближайшим окружением Корнилова в самый, может быть, трагический период его деятельности? Не только доверчивостью и неразборчивостью в людях. Не так уж много честных людей в тот момент горели желанием действовать. Большинство оказались растерянными перед переживаемыми потрясениями и не могли собраться для того, чтобы обратить приближающийся крах. Большинство ещё надеялось на чудо, ждало, что всё образуется как-нибудь само собой. Большинство ждало действий от других, но не желало действовать само. Большинство боялось смотреть правде в глаза. Очень многие говорили верные речи, сокрушались о судьбе России, упражнялись в ораторском мастерстве на митингах, но боялись действия, опьянённое дарованными «свободами» не было готово к борьбе. В переломный момент в России оказалось очень много теоретиков, талантливых болтунов, но ничтожно мало делателей. Многие открыто выказывали поддержку Корнилову, но пойти за ним готовы были, большей частью, лишь верные ему офицеры. «Все те общественный и политические деятели, которые, если не вдохновляли, то во всяком случае всецело стояли на его стороне, предпочитали оставаться в тени в ожидании результатов борьбы» - свидетельствует генерал Деникин. В начале августа в Москве состоялось совещание, на котором были представлены все главнейшие политические и общественные организации. На это мероприятие прибывает и Корнилов. Его приезд обставляется с особенной торжественностью: на вокзальной площади его встречает караул из юнкеров Александровского училища, офицеры и общественные деятели. Офицеры подхватывают генерала и на руках выносят на привокзальную площадь под гром марша и приветственные крики публики, бросающей вождю букеты цветов. Накануне Лавр Георгиевич получает телеграмму М.В. Родзянко, в которой говорится: «Совещание общественных деятелей приветствует Вас, Верховного вождя Русской армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв вашего авторитета в армии и России считает преступным и присоединяет свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казаков. В грозный час тяжёлого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой. Да поможет Вам Бог в вашем великом подвиге на воссоздание могучей армии и спасение России». Среди грома оваций Корнилова на вокзале Корнилова приветствует «кадетский златоуст» бывший депутат Родичев (тот самый, которого премьер-министр Столыпин в своё время вызвал на поединок за пущенное им с трибуны выражение о «столыпинских галстуках»): - Вы теперь символ нашего единства. На вере в вас мы сходимся все, вся Москва. И верим, что во главе обновлённой русской армии вы поведете Русь к торжеству над врагом и что клич – да здравствует генерал Корнилов! - теперь клич надежды – сделается возгласом народного торжества. Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас… Наблюдая всё это, известный адвокат и сподвижник лидера кадетской партии Милюкова Василий Маклаков, чувствуя, вероятно, угрызения совести, понимая, в какое заблуждение вводится генерал подобными демонстрациями, предупреждал председателя Союза офицеров Л.Н. Новосильцева: - Передайте генералу Корнилову, что ведь мы его провоцируем, а особенно Милюков. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся… В том-то и была суть «поддержки» Корнилова в обществе. То была поддержка на словах, сознательная либо неосознанная провокация. На Корнилова возлагали надежды, как на лидера и вождя, но почти никто не готов был помочь вождю делом. Сочувствие, но не содействие, как определил эту позицию А.И. Деникин. Таким образом, генерал оказался фактически в одиночестве. И в этом одиночестве была, пожалуй, главная трагедия Корнилова. Позже он скажет об этом и сам, ответив на вопрос Деникина о своём окружении: - У меня никого не было. Этих людей я знал очень мало. Но они по крайней мере хотели и не боялись работать… Уже в эмиграции Василий Маклаков вспоминал о московском совещании: «Я был поражён и напуган тем общим впечатлением, которое посланцы Корнилова вынесли из этого собрания; это впечатление было, что «общественные деятели» им сочувствуют и их поддерживают. Помню, что я очень резко упрекнул Новосильцева в том, что эти посланцы сознательно или бессознательно ведут двойную игру: говорят нам, что дело уже решено, что выбора нет, в то время как ещё ничего не решено, а затем сообщают Корнилову наше отношение к свершившемуся факту под видом отношения к самому проекту». Из этой-то путаницы, порождённой сознательной провокацией одних, слепотой других, хлестаковщиной третьих, из абсолютного непонимания сторон друг друга, из слухов и домыслов, из всеобщих и взаимных заблуждений родилось «корниловское дело». Изначально Корнилов рассчитывал убедить правительство принять ряд мер, которые должны были, по его мнению, оздоровить обстановку в стране. Он надеялся найти общий язык с Керенским, и в этом ему брался способствовать Савинков. Характерно, что последнему Лавр Георгиевич не доверял настолько, что во время приездов бывшего террориста в Ставку приближённые Главнокомандующего принимали некоторые меры предосторожности. Ещё до Московского совещания Корнилов составляет записку, в которой указывает на необходимость введения на всей территории России военно-полевых судов для тыловых войск и населения, применения смертной казни за тягчайшие преступления, введения в узкие рамки деятельности комитетов и установления их ответственности перед законом. 3-го августа на заседании правительства он вручает её Керенскому. Во время доклада о намеченной наступательной операции на Юго-Западном фронте Керенский неожиданно прервал Корнилова, а Савинков прислал записку, выражавшую неуверенность в том, что «сообщаемые Верховным главнокомандующим государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке». Это означало, что среди министров находились люди, которые могли передавать сведения о положении на фронте противнику. Надо ли говорить, что такое открытие глубоко потрясло и возмутило Корнилова? С этого момента начинается разрыв между Керенским и Корниловым. Генерал понимает, что время разговоров прошло. Возвратившись в Ставку, Лавр Георгиевич говорит генералу Лукомскому, что Керенский водит его за нос и не желает, чтобы он выступал на Московском совещании. К слову, последнее утверждение было абсолютно верным. Выступление Корнилова, действительно, было нежелательным для Керенского, опасавшегося растущей популярности генерала и ежедневно возвращавшегося к вопросу о его отставке, после которой пост Верховного Главнокомандующего должен был занять сам Александр Фёдорович. - Я лично ничего не ищу и не хочу. Я хочу только спасти Россию и буду беспрекословно подчиняться Временному правительству, очищенному и укрепившемуся, - говорил Корнилов Лукомскому и добавлял, что не желает выступать против правительства и ещё надеется в последнюю минуту договориться с Керенским. Между тем, контрразведка докладывает о намечающейся в Петрограде новой попытке большевиков захватить власть. Корнилов ещё до своей поездки в столицу отдаёт распоряжение о переброске 3-го конного корпуса генерала Крымова в район, из которого его можно было бы быстро подтянуть к Петрограду в случае возникновения такой необходимости. - Если выступление большевиков состоится, то расправлюсь с предателями Родины как следует, - заявляет он. 21-го августа русские войска оставляют Ригу. Об угрозе нависшей над этим городом Корнилов предупреждал правительство трижды. Во время поездки в Петроград Керенский задал ему вопрос: - Можно ли рассчитывать на то, что Рига будет взята немцами ещё до Московского совещания? - Рига продержится неделю, но не больше, - ответил Лавр Георгиевич. Генерал признавал, что из-за крайней степени разложения войск удержать занимаемые позиции невозможно, но со своей стороны сделал всё, чтобы Рига устояла. Немецкие войска не имели преимущества ни в численности, ни в артиллерии, русское командование владело точными сведениями о времени и месте вражеского удара. Итог Рижской операции мог бы быть совсем иным, если бы взбудораженные левой прессой и проникавшими в войска агитаторами солдаты не стали в массовом порядке отказываться подчиняться своим начальникам, расправляться с офицерами, случаи убийств которых вновь участились в конце августа. Таким образом, как и предполагал Корнилов, разложение войск не позволило сохранить Ригу. Известие о её сдачи было преподнесено левыми, как факт генеральской измены. Лживая версия о якобы преднамеренной сдаче Риги станет в советские времена единственной. Совершенно обратный вывод был сделан правыми, для которых падение Риги было лишним подтверждением развала армии. Кадетская «Речь» писала: «Теперь ясно, что у правительства выбора нет, и если оно не хочет потерять смысл своего существования… то ему нужно решительно и окончательно порвать со своей зависимостью от Советов и принять предложения генерала Корнилова». 23-го августа в Ставку прибывает Савинков. - Я должен вам сказать, что Керенскому и Временному правительству я больше не верю, - заявляет Лавр Георгиевич. – Стать на путь твёрдой власти – единственный спасительный для страны – Временное правительство не в силах. За каждый шаг на этом пути приходится расплачиваться частью отечественной территории. Это - позор. В ходе переговоров Савинков высказал убеждение, что применение чрезвычайных мер станет делом ближайшего будущего, что объявление столицы на военном положении – единственное средство предотвратить ожидаемое выступление большевиков, и передал просьбу Керенского отправить в Петроград 3-й конный корпус, но не ставить во главе его генерала Крымова, имевшего дурную репутацию в либеральных и близких им кругах. Хотя разговор был подчёркнуто благожелательным и привёл как будто к достижению необходимых компромиссов, обе стороны не доверяли друг другу. Корнилов сомневался, что Керенский пойдёт по намеченному пути до конца. После отъезда Савинкова генерал Лукомский заметил: - Всё, сказанное Савинковым, настолько согласуется с нашими предложениями, что получается впечатление, как будто Савинков или присутствовал при наших разговорах, или… очень хорошо о них осведомлён. Опасения оправдались в полной мере. 27-го числа Керенский, боясь растущего влияния Главнокомандующего и потери собственно власти, объявил об отставке Корнилова, умело воспользовавшись провокацией и обвинив генерала в мятеже. Деникин писал: «Керенский не хотел слышать ни об оставлении власти, ни о примирении с «мятежным генералом». - Оставшись один, - заявил он, - я ухожу к «ним». – И ушёл в соседнюю комнату, где его ожидали Церетели и Гоц. В окончательном итоге судьбы движения решили «они», т.е. советы». Савинков вновь встречается с Лавром Георгиевичем и, дабы обелить себя в глазах Керенского, обвиняет его в обмане. Оставить должность Корнилов отказался. Отрицая категорически обвинения в подготовке мятежа, он заявляет, что решение о его отставке навязано предателями, подчиниться которым было бы равносильно бегству с поля боя. - Я вновь повторяю, что мне интересы моей Родины, сохранение мощи армии дороже всего. Свою любовь к Родине я доказал много раз, рискуя собственной жизнью, и ни вам, ни остальным министрам правительства не приходится напоминать мне о долге перед Родиной. В полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и перед своей совестью, я твёрдо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей Родиной, я со своего поста не уйду, - говорит Главнокомандующий. По всей стране разлетаются воззвания различных деятелей, называющих Корнилова и его сторонников мятежниками. Особенно усердствовал, член Циммервальда министр Чернов (тот самый, при котором нельзя было говорить о положении дел на фронте, из-за серьёзных подозрений в его работе на германский генштаб), печалившийся об участи «родной земли», от защиты которой «мятежники» отвлекают войска. Савинков был назначен военным генерал-губернатором Петрограда, ему было поручено организовать оборону столицы от корниловских войск. Корнилов выступает со своим обращением: «Русские люди! Великая Родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, - в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли!» Тут же едко откликается на это один из идеологов Февральской революции, член Петросовета Гиммер-Суханов: «Неловко, неумно, безыдейно, политически и литературно неграмотно… такая низкопробная подделка под суздальщину!» А.И. Солженицын замечал: «…к политике Корнилов не привык. Но – заливается кровью сердце его. А Суханова – коснётся ли боль? Он не знает чувства сохранения живой культуры и страны, он служит идеологии. (…) Одно в укор – что «подделка», но и шире укор – «суздальщина», то есть какая-то зачем-то русская история, святость да древнее искусство. И вот с таким пренебрежением ко всему настою русской истории и направляли Февральскую революцию Суханов и его дружки – пена интернациональная – в злопотребном Исполнительном Комитете». 28-го августа Корнилов производит смотр войск Могилёвского гарнизона. Даже здесь, в Ставке, среди солдат не было единства, и, если одни встречали Главнокомандующего громоподобным «ура», то другие, хотя их и было меньшинство, хранили злобное молчание. Хроникёр Корниловского полка вспоминал: «Никогда не забыть присутствовавшим на этом историческом параде небольшой, коренастой фигуры Верховного… когда он резко и властно говорил о том, что только безумцы могут думать, что он, вышедший сам из народа, всю жизнь посвятивший служению ему, может даже в мыслях изменить народному делу. И задрожал невольно от смертельной обиды голос генерала, и задрожали сердца его корниловцев. И новое, ещё более могучее… «ура» покатилось по серым рядам солдат… А генерал стоял с поднятой рукой… словно обличая тех, кто нагло бросил ему обвинение в измене своей Родине и своему народу». В те дни Корнилов был болен. К обострению застарелой невралгии, от которой болела и отнималась правая рука, добавился приступ лихорадки. Отчасти этим обусловлено промедление генерала, в котором его не раз упрекали после. И сам Корнилов признавал, что если бы он сразу двинулся во главе войск на Петроград, то вошёл бы в него без боя. Но болезненное состояние, растерянность и ряд внешних факторов отняли день, в который это могло бы быть осуществлено, а затем железнодорожники получили приказ не пропускать поезда Верховного. Таким образом, все пути оказались перекрыты, а Главнокомандующий фактически пленён в Могилёве. Между тем, 3-й конный корпус во главе с генералом Крымовым по железной дороге двигался к Петрограду. Однако, и здесь губительную роль сыграло промедление. Крымов получил две телеграммы: от Корнилова с распоряжением следовать на Гатчину и от Керенского – с приказом остановить переброску корпуса. О происходящем в Ставке сведений практически не было, и Крымов решает приостановить движение, дабы прежде узнать, что к чему. Этим воспользовались агитаторы, тотчас проникшие в эшелоны и начавшие проработку среди солдат и казаков. Это привело к тому, что при возобновлении наступления два полка отказались подчиниться приказу. Сохранявший дисциплину все предыдущие месяцы, конный корпус начал разваливаться. 31-го августа Крымов прибывает в Петроград и встречается с Керенским, после чего направляется на квартиру к своему знакомому ротмистру Журавскому. Оставшись один, он пишет письмо Корнилову (оно будет доставлено генералу, но тот уничтожит его) и смертельно ранит себя в грудь выстрелом из пистолета. Так заканчивается наступление Крымова на Москву. Между тем, Керенский уговаривает М.В. Алексеева принять пост начальника штаба при нём - Верховном главнокомандующем. Скрепя сердце старый генерал соглашается, желая спасти жизни корниловцев. В газетах мелькает лживая информация о том, что он вместе с Савинковым разрабатывал план обороны столицы от корниловских войск. Деникин замечал: «…какие-то влияния всё время усиленно работали над созданием недружелюбных отношений между генералами Алексеевым и Корниловым; искажались факты, передавались не раз вымышленные злые и обидные отзывы (…). Кому-то нужно было внести элемент раздора в ту среду, которую не разъедало политическое разномыслие». Тем не менее, Корнилов соглашается сдать пост при условии, что будет объявлено о создании в России сильной власти, прекратится клеветническая кампания против Главнокомандующего, а все высшие офицеры, арестованные за это время по «делу Корнилова» будут отпущены на свободу. Приняв это решение, Лавр Георгиевич простился с командирами полков. - Передайте Корниловскому полку, - сказал он Неженцеву, - что я приказываю ему соблюдать полное спокойствие; я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля братской крови. - Скажите одно слово, и все корниловские офицеры отдадут за вас без колебания свою жизнь!.. – рыдая, отвечал тот. Генерал Деникин вспоминал: «Опальный Верховный, потрясённый духовно, с воспалёнными глазами и тоскою в сердце, целыми часами оставался один, переживая внутри себя свою великую драму, драму России». Общественные деятели, ещё недавно чествовавшие его, теперь отступились, спрятались, как и предостерегал Маклаков. Войска также были не готовы консолидировано выступить в защиту своего Главнокомандующего. Всё рушилось на глазах. В этот тяжёлый период опального генерала поддерживала находившаяся с ним в Ставке семья: жена, Таисия Владимировна, дочь Наталья и младший сын Юрий. Не раз в это время приходили Верховному мысли свети счёты с жизнью. Но их разгадала жена, 22 года делившая с ним его трудную судьбу. Генерал Деникин писал: «…в той самой комнате, где некогда томился духом свергаемый император, происходила новая мистерия, в которой шла борьба между холодным отчаянием и беспредельной преданной любовью. Выйдя из кабинета мать сказала дочери: - Отец не имеет права бросить тысячи офицеров, которые шли за ним. Он решил испить чашу до дна». Ожидая прибытия Алексеева, Корнилов говорил шурину: - Пусть Алексеев пожалует сюда, я ему всё выпою. А обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Пустить себе пулю в лоб я всегда успею. Встреча двух генералов происходила наедине. В приёмной Корнилова ожидала его семья и двое адъютантов. Через два часа двери кабинета открылись, Алексеев быстро удалился, следом в приёмную вышел мрачный Лавр Георгиевич. Семья бросилась к нему. Генерал погладил жену по волосам: - Ничего, ничего. Что вы плачете? Не надо, успокойтесь, - затем посадил на колени сына и поцеловал его несколько раз. Неожиданно он резко поднялся и начал ходить по комнате. Остановившись перед адъютантом корнетом Хаджиевым, Корнилов спросил: - Ну что, Хан, что же будет дальше? - Всё, что случается с человеком, всё к лучшему, Ваше высокопревосходительство. Кисмет, от судьбы не уйдёшь. Все великие люди страдали… Де-факто «победа» Керенского в «корниловские дни» стала поражением России. Иван Шмелёв вспоминал: «…ощериваясь на последний призывной вздох, на последний молящий взгляд родины: Корнилова затравили и обезвредили. Эта постыдная травля Корнилова, выдвинутого Россией стихийно из её недр, казака-рыцаря, которому Россия будущая воздвигнет великий памятник горя и гордости народной; эта трусливая суетливость всех перед дерзкой кучкой, которой из трусости развязала руки; этот постыдный отказ от власти, так легко и доверчиво давшейся и так малодушно брошенной, - всё это закончилось, наконец, позором: власть взяли, подняли власть упавшую – власть над отравленной и горячечной Россией, которую уже ничто не мешало насиловать, кто как хочет». |
